Я глянул на Жермену. Усевшись на диван и сцепив руки на коленях, она внимательно слушала.
— Усложняется?.. — как эхо повторил я.
— Скорее, да…
Никому не пожелаю пережить ту тишину, что установилась после этого. Я прямо заорал от нетерпения:
— Ну, рожайте же! Что вы играете? Хотите напугать нас?
Неожиданно Шарвье хлестнул меня по щеке.
Жермена вскрикнула, вскочила, потом опять села. Моя щека горела. Я подумал, что в такие моменты выглядеть достойно невозможно. Шарвье же ни в коей мере не выглядел смущенным из-за своей выходки.
— Я играю в угадайку, чтобы узнать, во что это вы с Кастэном сыграли, — сказал он.
Второй инспектор закудахтал. Он посчитал это гениальной шуткой, что еще больше подняло в его глазах авторитет старшего.
— Что с Кастэном?
— Вам это чуть позже разъяснят, одевайтесь оба!
— Вы нас арестовываете?
— Это не совсем то слово, но в общем… — он зло ухмыльнулся, — вроде того.
— Мадам тоже?
— Мадам Кастэн тоже. У вас ведь не только общие радости?
— У вас есть ордер?
— Нет, это простая формальность, бумажки подмахивает следователь. Я пошлю инспектора и, если понадобится, он принесет.
— Скажите, по крайней мере, за что?
— А вы не знаете?
— Да нет, я…
— Хватит, поговорим об этом у меня. Мне хотелось бы подержать вас врозь.
Я поупирался, но Жермена успокоила меня:
— Послушай, Блэз, делай, что тебе говорят…
Мы молча собрались.
* * *
Нас как-то незаметно разделили. Мы шли бок о бок в сопровождении двух полицейских. Помощник главного толкнул обитую кожей дверь, мы посторонились, чтобы пропустить Жермену. Он проследовал за ней. Дверь захлопнулась. Шарвье тронул меня за руку, и мы прошли в другой кабинет.
— Садитесь, Деланж!
Я понемногу терял уверенность. Я понимал теперь, почему обвиняемые так легко раскалываются. Едва я переступил порог этого кабинета, как у меня появилось чувство вины.
— Вам нечего мне сказать по поводу смерти Кастэна?
— Что бы вы хотели услышать?
— Кто его отравил, например?
Мне показалось, что я плохо его расслышал.
— Кто его…
— Да, отравил. Заключение токсикологов однозначно: отравление раствором мышьяка. Патологоанатом заметил кое-какие следы, сделали анализ волос, количество обнаруженного яда не оставляет сомнений.
Полицейский объяснил мне это любезно, как другу.
— Отравление установлено, осталось уточнить, кто подложил яд в еду Кастэна.
Я ничего не ответил, я не понимал… Кастэн отравлен… Это какой-то идиотизм. Я-то знал, как он был убит… Яд! Ну и ну!
— Что вы на это скажете?
Он тянул время, эта полицейская свинья. Он был самоуверен. Идиот, поверил экспертам… А те везде видят яды.
— Вы обедали у Кастэнов?
— Что же спрашивать, если вы знаете?
Он, должно быть, привык к таким грубостям, и это его не обескуражило.
— Неужели у меня такая рожа, что я мог бы подсыпать яд в чей-нибудь стакан, инспектор?
— Я знаю, что мужчины к такого рода средствам не прибегают. Поэтому я считаю, что в этом виновата его жена… при вашем соучастии.
— Это не так, Жермена невиновна!
— И все же кто-то из вас…
— Если бы вы знали мадам Кастэн, эта мысль не пришла бы вам в голову.
— Как раз это я и хочу от вас узнать. Я допрошу ее после. Женщины более жестоки, чем мужчины.
Он поднялся и заходил по кабинету.
— Она его отравила, я чувствую это!
— Нет!
— Заткнитесь, не мешайте мне говорить. Кастэн умер от отравления. Вы прятали труп…
— Я не разрешаю вам так со мной говорить, ваше обвинение оскорбительно!
— Ха! Угомонитесь, старина! В этом кабинете многим не нравилось то, что им говорили, они тоже возмущались, вроде вас, а теперь шьют тапочки в тюряге.
— Мы не отравляли Кастэна, я даю вам…
— Ваше честное слово? Остается узнать, чего стоит ваша честь, Деланж. Я знаю, что говорю. У жены появилась мысль о яде, она его подсыпала. Муж умер, а вы спрятали труп, чтобы избежать вскрытия.
— Вы думаете, что несете?
— А что?
— Ну ладно, допустим, что я спрятал труп, чтобы избежать вскрытия. Неужели я его прятал бы под железнодорожной насыпью, чтобы любой железнодорожник его обнаружил?
— Не сразу!
Я вздрогнул. Казалось, что он знает куда больше, несмотря на его основную ошибку.
— Как это, не сразу?
— Труп был туда перетащен. Его одежда измазана землей, отличающейся от той, что под насыпью.
Я должен был подумать об этом… Если уж и Жермена заметила эту деталь, то она не могла ускользнуть от полиции. Надо было отбиваться. Тишина становилась угнетающей.
— По-вашему, я нашел такой хороший тайник, что полиция не смогла найти тело, а после того как поиски были закончены, вытащил труп, чтобы вы его нашли?
— Да.
— А я-то всегда думал, что полиция опирается на логику, даже когда ошибается.
— Я и опираюсь на логику, Деланж. Должно пройти семь лет, прежде чем Кастэн будет объявлен без вести пропавшим и наследники смогут вступить в свои права.
— Только-то и всего?
— Да. Вы не могли не знать этого. Вы не захотели ждать целых семь лет, чтобы поживиться деньжатами папаши Кастэна, а? Тогда-то вы и извлекли мертвеца оттуда, где вы его прятали, и подбросили его под насыпь, чтобы создать видимость, что он разбил себе нос, упав с поезда.
— Великолепно, вам бы романы писать…
— Может быть, на пенсии…
— Однако же, я читал сообщение служащего Аустерлицкого вокзала…
— Этого пьянчуги? Чтобы сесть на поезд, надо, по крайней мере, купить билет на перрон. Как вы объясните, что Кастэн успел взять этот билет и не успел купить билет на поезд?.
— Мне нечего объяснять. Вы меня обвиняете, я защищаюсь. Я не отравлял Кастэна и не был сообщником в его отравлении. Более того, он не был отравлен.
— А что же?
— А ничего… Или отпускайте меня, или арестовывайте; я вам больше ничего не скажу. Я все отрицаю, вот и все. Ясно?
Вместо ответа он снял трубку внутреннего телефона и сказал:
— Соедините меня с судьей Саливо… Господин судья Саливо? Это старший инспектор Шарвье. Мне нужно два ордера на арест той четы по делу Кастэна.
Чета по делу Кастэна? Меня это поразило даже больше, чем его просьба.
Я понимал, что скрывалось за этой просьбой.
— Это юридическая ошибка, — заявил я тусклым голосом.
— Да нет же, Деланж. Я знаю, что вы оба виноваты. Я старая лиса и не могу ошибаться.
— Вы нас обвиняете только на основании вашего предчувствия?
— Нет, на основании интуиции и кое-каких доказательств.
Инспектор позвонил, вошли полицейские. Он молча показал на меня. Легавые подали мне знак встать. Я понял, что протестовать бесполезно, они были сильнее.
И впервые с тех пор как я стал взрослым, мне захотелось заплакать.
Почти с нежностью я подумал об оставшихся снаружи улицах, отныне предназначенных для свободных людей.
16
Ничто так не заставляет задуматься о зыбкости жизни в целом и счастья человека в частности, как первая ночь в тюрьме. Счастье! Возможно ли оно?
Всю ночь я не сомкнул глаз. Больше всего угнетало меня не то, что я оказался в камере, а отравление Кастэна.
Я-то строил свою защиту совсем на другом, а мне подсунули неожиданный вопрос, к которому я не был готов по той простой причине, что ничего об этом не знал.
Часами, вытянувшись в одежде на узкой кровати, я обдумывал эту проблему. Я знал, что полиция ошибается. Я не отравлял Кастэна. А думать, что в этом виновата Жермена, значило плохо ее знать. И тем не менее в теле был яд! Должно же быть какое-то объяснение?
Может быть, ошибся кто-то в аптеке, где он покупал свои лекарства? Такие случаи бывают… Я терялся в догадках. Но внезапно я все понял. Это же было так очевидно… Я знал, кто отравил Кастэна. Виновного звали Креман, и он умер раньше своей жертвы! Злые слухи по поводу вдовы Кремана были обоснованны. Эта экстравагантная румынка отравила своего мужа, как утверждала людская молва.
Я читал сообщения о делах такого рода. Из них я узнал, что мышьяк — это яд, который может перейти от отравленного на другой объект. В выкопанных трупах находили яд только потому, что его содержала земля. Чем больше я раздумывал об этом, тем больше проникался уверенностью, что мышьяк, найденный в теле Кастэна, попал к нему от мертвого торговца.
Никакого сомнения: Креман был отравлен. Потом, когда оба мертвеца находились вместе, часть яда перешла в Кастэна…
Я открыл чудовищную жестокость случайности. С момента, когда я увидел Жермену на почте, выходящей из телефонной кабины, случай швырнул меня в свои зловещие шестерни. Мне долгое время казалось, что я сам распоряжаюсь своей судьбой, а на деле — я оказался всего лишь ее жалким рабом.
